Мим и его совершенный круг 

А теперь пора улыбаться. Растянуть губы, чтобы потрескался белый грим на щеках, как потрескался на реке скучный лед. Запрокинув голову, обнажить беззащитный кадык. Беззвучно смеяться.

Хватит ли мне мастерства рассказать эту весну? Молча - о том, как стало теплей, как джинсы намокли по щиколотку, как торопливо суешь в карман сдернутую с головы шапку. Как дышит утро, как кто-то незнакомый улыбнулся, глаза в глаза, и пробежал мимо, не спросив имени.

Как мне снилась зима. Безвыходная, блокадная, почти без дней. С холодными троллейбусами, забитыми телами людей, и безлюдными улицами. Со сломанными ключами от подъезда в неподвижных пальцах. Со сквозняками, крадущимися по полу. С зудом нетерпения, с паутиной в углах, с бликами света на сгибе локтя. Неспокойные, рваные сны, тайком от всех, за кулисой рассвета.

А теперь я проснулся. Я стою в центре круга, и суфлерская будка пуста, мне не нужен суфлер. Я поднимаю руки вверх, колышутся на ветру нагие деревья. Я наклоняюсь, тугие ручьи текут по земле. Я встаю на колени, и дети кричат. А потом появляется солнце. И если ты не веришь, не видишь - я плевать на тебя хотел, несчастный крикливый паяц, ведь оно обжигает мне пальцы сейчас, оно - на моих ладонях.

Смейся мне смехом отчаянья, смехом нелюбимого тела, смехом звонких монет, смехом самого себя, не умеющего терять самого себя. Я прощаю тебя, хоть ты и целишься сейчас в мою глупую грудь. Дротик пронзает сердце дартса, они все кричат мне: «Танцуй!». Я танцую им. Наступила весна.

Казалось бы, нет ничего пугающего в любви человека к желтому цвету. Добрая Марта и сама бы не стала придавать этому значения, если бы в один из дней ее Фриц не проглотил живьем восьмерых из десяти крошечных цыплят, едва знакомых с солнцем.

Позже, идя уже со школьником – Фрицем по пыльной городской обочине, она только и успевала следить, как бы маленькая ручонка не выскользнула из ее шершавой ладони, а он не бросился в восхищении под колеса проезжающего таксомотора. Осенью Фрица невозможно было увести с улицы, многие часы он просиживал на холодной земле, и даже домой приносил безжизненные сухие охапки. Бросал их на дощатый пол, ветер открывал окна, врывался внутрь, и в комнате танцевал листопад.

Он любил рисовать маленький город под огромным небом, беспорядочные разноцветные капли изображали дома, автомобили, суетливых людей, над ними нависал тяжелый золотой шар. Ночью он был луной, днем – становился солнцем.

Полицейский настиг Фрица у перекрестка, через несколько минут прибежала запыхавшаяся испуганная мать, выхватила из его объятий маленькую, ярко-желтую Джульетту, и что-то долго кричала ему, прижимая ее к груди, впиваясь пальцами в толстую пуховую курточку. Фриц не отвечал ничего, слезы текли по лицу, но он не понимал чужого страха. Ночью, когда небо стало черным, он включил настольную лампу и долго сидел в кресле, пытаясь что-то почувствовать, пока не заснул. Тогда добрая Марта тихонько вошла в комнату и, вздохнув, погасила свет.

Конечно, он был и влюблен. Однажды Эльза нашла в почтовом ящике маленького желтого тритона. Недоумевала, но других писем так и не получила, поэтому вскоре забыла об этом, списав на глупую шутку почтальона. А Фриц все лето пытался вырастить на балконе нарциссы, но очень мало преуспел в этой затее. Вскоре, бросив учебу, он уехал куда-то в пустыню, и, наверное, остался там, построив себе дом из песка, в котором никто и никогда не смог бы найти золота.

Всмотревшись в снежную падь, сощурившись, различаю. Из-под копыт - искры льда, пламенеет кровь. Так побеждают - наотмашь, с лихвой, доказав - героев рождают не в муках, а пулей, пулей, пулей!

Ночь расколет мой клич, разольется тьма по полам, притаится в углах, и задумает что-то. Заманит, затянет, всосет, скупая, и только сквозь время пробьются побеги из сонного, смутного тела. Вверх! устремятся - вверх! - и не достигнут. Один лишь цветок распустится в небе - луна, осветит святую дорогу, по коей скачу без продыху.

Выключишь свет - а я уже рядом, и влажное глажу жадными пальцами. Окно распахнешь, и вдохнешь, полюбишь мой ядовитый выдох. Прижмешь ладони к глазам - напущу мотыльков, и темнота засияет. Выстрелы, всполохи, вскрики - все от меня!

Здесь дом мой, и кони храпят, раздувая ноздри, глазами пророков глядят. А ведь кто-то пригоден -жалеть нерадивых, рожать неродных, ржаветь. А я не дождусь, откажусь ждать. Откажусь ржать. Откажусь жрать.

Я - откажусь.

"Сегодня мое небо особенно красивое", - написала Мария. Читая, я не мог не чувствовать ее привычной вечерней меланхолии, которую она - влюбленный садовник - так осторожно растит в себе, сама становясь похожей на чуткий печальный цветок. И, как тонкие лепестки ждут тяжелых капель, так и Мария сейчас ждет кого-нибудь, кому сможет говорить о себе и своем небе, улыбаясь, подсмеиваясь над собой, и снова расцветая словами, потому что не умеет молчать, когда ее небо такое особенно красивое. Скорее всего, она сидит сейчас на балконе, прижав колени к груди, стряхивает пепел чаще, чем подносит сигарету к губам, и, машинально поглаживая длинными пальцами голову спящего котенка, смотрит на багряные кровоподтеки у края собственного, особенно красивого неба.

Я знал о том, что самым правильным было бы просто приехать к ней, немного помедлить, постоять у двери, и наконец надавив на кнопку звонка, ждать ее быстрых шагов и нарочито неспешного поворота ключа.

Но в то время я слишком ценил ожесточенную, одинокую угрюмость, с которой вечера напролет проводил, поднимая глаза над книжной страницей и надолго задумываясь о том, чего потом не мог даже вспомнить. Или, если бывали в кармане деньги, и желание оказаться причастным к миру тянуло просто бродить по проспектам, задевая плечом чужие плечи - я уходил из дома. Почти всегда помнил о ней, хотел ее, но не хотел делать того придуманного мной самим усилия, которое вмиг позволило бы оказаться рядом и встретиться с ее победившим обиду взглядом.

Потом все же приходил, прижимал ее к себе, пытался успокоить, удержать, а она вырывалась, закусывая губу и отводя полные непослушных слез глаза. И я твердил, твердил себе вслух, что дурак, и был рад тому, что еще умею быть таким, и все говорил ей - ну неужели ты не понимаешь, неужели ты не знаешь, чтоты единственный человек, рядом с которым я что-то чувствую, рядом с которым умирает тот, всегда наблюдающий, тот продажный, пытающийся запомнить, записать, нарядить в декорации слов любую искренность. Только рядом с тобой я чувствую себя так, как уже кажется и не смог бы никогда, так, как раньше, когда я еще не хотел быть гением...

А она говорила - я знаю, что для тебя значат слова, эти бродячие голодные кошки, эти бумажные самолетики, отпущенные в небо из пустого окна. Но я не понимаю, почему тебе так сложно говорить мне о том, что я красива, что я красивее всего, что ты когда-либо видел? Ты думаешь, что слова обесценивают любовь, и она теряется в них, не может петь, только лишь затравленно дышать, оглядываясь по сторонам, или же стоять потерянной, опустившей руки. Но я не верю, что это так, твои слова обо мне не могут обесценить меня. Я знаю, как глупо, как по-книжному это звучит, но мне действительно нужно слышать то, что я для тебя - одна, даже если я не одна, то, что я особенная - даже если я не хочу и не стремлюсь быть особенной. Ведь это так просто - приподняв двумя пальцами подбородок, посмотреть в глаза, и, предолев молчание, сказать - я никого никогда не буду любить так, как тебя. И я буду верить, даже зная, что ничего не бывает навсегда, а слово "вечность" не выложить из ледяных осколков.

прижалась губами к стеклу
к стеклу подступает заснеженный город
так будь же со мной
приходи умирать под мои двери снова

конвойный уже на лестничной клетке
очнулась, и тут же взмахнула плетью
ты здесь, и ты ждешь, и ты плачешь, и просишь опять -

дай мне боли
дай мне слабости
дай мне любви
дай мне усталости

пусть твои равнодушные рифмы задушат меня

от обманутых венами нервных рук
от чужих горизонтов, сжигавших взгляд
убежать, разомкнуть совершенный круг
научиться тебе, и просить у тебя -

дай мне боли
дай мне молчание
дай мне покой
дай мне отчаянье

пусть твои безразличные пальцы сломают меня

прижалась губами к стеклу
к стеклу подступает заснеженный рай...

календарь твердит про февраль
сомкнутых век касаются губы весны
дети бегут, взявшись за руки

смех у обрыва

все, что когда-то было
и билось внутри
выклюют птицы

сломаны кисти

я вижу, как спит конвойный
я наклоняюсь, целую его в глаза

я стала спокойной

и ты не найдешь меня
спрятанной под одеялом
вне смыслов и времени…

только
бывает - снится, как кто-то
дует на боль, обнимает
жалкие плечи

кажется, это и есть -
вечность

Мне довелось родиться в маленьком городке на берегу моря; как бы я ни старался, мне не увидеть другого берега. Небо плывет по воде, даль никогда не становится ближе. Мой пейзаж постоянен, как жизнь, и в этом городе давно уже нет происшествий.

На рассвете море негостеприимно, хлещет наотмашь роем соленых брызг. Соль остается на коже, я пытаюсь представить, что это - горячие слезы победы, настигнутой на последней черте, грубо схваченной за волосы; жгучая плеть судьбы, божья отметина. Я пытаюсь представить себя победителем и падаю на колени. Задираю голову вверх, надеюсь стать единственной целью нисходящего света. Я жду знамения, пускай надо мной – только холодное солнце, пускай даже оно - далеко. Потом я встаю, мне всегда нужно идти.

Дни не остаются в памяти, задерживаются только моменты - последний всплеск, и рыбе уже не стать птицей, а в сандалии снова набился песок. В каждом моем воспоминании есть глаза мертвых рыб и дыхание умирающего моря у моих ног. Мокрое дерево, усталость, смуглая кожа и крики чаек. Что еще?

Ничего не меняется вокруг. Наверное, поэтому я и сам не меняюсь, или не умею увидеть этого. Иногда мне хочется уехать отсюда, особенно тогда, когда я смотрю на движущиеся по линии горизонта, будто рисованные корабли, или когда несколько дней не прекращается дождь. Тоска по неслучившейся жизни, словно глядишь вслед уезжающему вагончику бродячего цирка. В эти дни я и не пытаюсь уснуть, сердце тревожат чьи-то чувства и войны, я не знаю слов для песни, которую хотел бы спеть. К утру все проходит, покой не меняют на счастье. И только когда падают звезды – а в июле здесь падает много звезд – я твержу, уже не вдумываясь в суть, одно и то же желание: увидеть другой берег, хотя бы раз.

Билеты не проданы. Зрительный зал
Пуст. Провалилась премьера.
Трикотажную кожу с себя сорвал
Мим - назло костюмерам!

Никто не увидит встревоженных глаз,
К груди прижатых коленей...
Кому же я изображу сейчас,
Как умирает время?

Стучат, и стучат, и стучат виски,
Пудра смешалась с пылью.
Кто-то умеет выть от тоски,
Я - лишь дышать. Навылет.

А боль - как ищейка, она одна
Чует сердца, что тлеют.
Лунатик идет туда, где луна,
Я - туда, где чуть-чуть теплее.

если ты стоишь меньше, чем рифма - мои карманы пусты

Капля крови сквозь неба ткань, закатное солнце.
Жду шагов твоих, сердцу волчьему в унисон
Опрокинувшись навзничь - прыжок в огневые кольца
Опалил мою шкуру, виски наградил венцом

Нестихающих, тесных мыслей: в каком же споре
Мы порвали на части написанный нам сюжет?
И вернется ли он, в рисунке чужих обоев
Через тысячи рук, и губ, и пустынных лет...

За оборванным краем - лишь мой силуэт, склоненный
Над страницею книжной, и всхлип телефонных гудков.
Ломкий дым сигарет и рассвет. Поцелуй соленый
И сухой поцелуй. И сюжет - с половиной слов.

Слушатели затаили дыхание
Нимфейка, пиши ещё!

Всегда рад твоему творчеству, Нимфея. Пиши чаще

Сквозняками осень вползает в комнаты
Крадется по лестницам календарей
У порога молчит, притаившись, холод
Дожидается, что ты откроешь дверь

Но помнишь ли ты вкус океана?
Сутулый, закутанный в неба плед,
Твой дом опустел - лишь ночуют туманы
У ног его, да приходят рассветы

Из груди вырываются птицы крика
Гортань изорвана в кровь и в лед
Кривляйся же, пой, хохочи - будь диким,
Любым - все равно никто не войдет

Но слышишь ли ты тишину океана?
Лишь сентябрь, а ты так чертовски пьян
И сердце в твоем нагрудном кармане
Измято, истрепано по краям