Алтарь Победы - о войне между культом и памятью 

Через год с небольшим, в сентябре 2019-го, исполнится восемьдесят лет со дня начала Второй мировой войны. Некоторые страны-участницы до сих пор выставляют исторические претензии друг другу, сопряженные с текущей политической повесткой. Однако только в России та война — и в степени все возрастающей — является важнейшим, стратегическим ресурсом актуальной политической пропаганды; источником морального капитала, «легитимизирующего» право государства на внешнюю и внутреннюю агрессию, на пренебрежение человеческой жизнью.

Такой феномен затруднительно объяснить исключительно в плоскости социального и политического. Священная война и Победа — объекты насчитывающего десятилетия культа, который вполне можно назвать светской религией.

Любой тоталитарный режим нуждается в сверхъестественной легитимации, ибо не может получить ее обычным, демократическим путем. Для сталинского СССР легитимацией во многом был сам Сталин.

Он умер. Осталась зияющая пустота в метафизической картине мира. И эту пустоту нужно было чем-то заполнить. Новым богом никто уже стать не мог. И оказалось, что в пространстве сакрального есть только одно явление, сопоставимое с ним: Победа.

Послевоенный Союз самим ходом событий был назначен быть государством ветеранов, бенефициаров (в разных смыслах) Победы. Она его породила. И только ей он держался, она была и стержнем, и формой общности.

Ни одно государство в мире не стоит на фундаменте такой массовой национальной жертвы, на стольких смертях, случившихся в столь краткий срок. На таком количестве пролитой жертвенной крови, которого самого по себе хватило бы для возникновения внеисторического, архаического культа.

Примечательно, что при Сталине ясно выраженного культа священной войны и Победы не существовало. На этих понятиях основывался национальный подъем непосредственно во время войны, но сразу же после нее они были отведены на задний план.

9 февраля 1946 г. по радио Сталин сказал: «Говорят, что победителей не судят, что их не следует критиковать, не следует проверять, — это неверно. Победителей можно и нужно судить, можно и нужно критиковать и проверять — меньше будет зазнайства, больше будет скромности». В это время уже возобновились репрессии против военачальников.

Уже в 1947 году День Победы не праздновался, так продолжалось до самой смерти Сталина. В том же году были отменены выплаты за ордена и медали — ветеранам указали их место.

Советское искусство много сделало для того, чтобы оправдать братскую могилу как отдельный и точный похоронный жанр. «Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты», — пел даже фрондирующий Владимир Высоцкий.

Вынужденный отказ от «персональной судьбы» (вы помните, что в советском языке слово «персональный» носило негативный оттенок: «персональная машина», «персональная пенсия» вызывали подозрения — здесь какой-то блат) преподносился как дело благое, как собственный выбор мертвецов.

Конечно, в ходе войны и после нее СССР переживал невиданную разруху, и попечение о мертвых по понятным причинам уступало место попечению о живых. Но все-таки страна, способная к мобилизационным проектам вроде выхода в космос или освоения целины, наверняка могла — не в сороковые, так в пятидесятые — вскрыть братские могилы и по возможности устроить персональные захоронения.

Этому препятствовало только одно. И это «одно», я думаю, было решающим. Миллионы личных могил невозможно спрятать. Они стали бы частью ландшафта в любом месте страны. И с ужасающей ясностью показали бы, какая цена уплачена за Победу. Сколь трагична Победа по сути своей.

Первые военные памятники, скромные обелиски в деревнях, были исключительно частным делом; государство на централизованном уровне этим не занималось.

Сталин, Верховный главнокомандующий, не принимал Парад Победы, поставив вместо себя маршала Жукова. Сталин практически не носил орден Победы и мундир генералиссимуса.

В стране в то время был другой культ — культ самого Сталина.

День Победы снова стал праздником, нерабочим днем, в 1965 году, уже при Брежневе.

В пятидесятые-шестидесятые годы по стране массово начали загораться Вечные огни, возводиться исполинские монументы. Появилась временная ретроспектива по отношению к войне, ветераны состарились, стали пожилыми людьми, стариками, предками.

Реально существующие ветераны, носители памяти, были замещены сочиненными личностями; сама собой возникла фигура Автора, бога мгновения, проницающего пространство и время, посещающего, как ангел, людей в их последний час, чтобы откинуть смыкающиеся покровы и капнуть в смертную чашу нектар патриотического волхвования.

Результат всем знаком: эти тексты, отличающиеся лишь именами и географическими названиями, сами собой перетекали из газеты в газету, из книги в книгу.

«Истекая кровью, Дуся доползла до подруги и, умирая на ее руках, прошептала: «Передай моей маме, подругам и товарищам, что я умираю за Родину, за родной Сталинград»».

Беда заключается в том, что разведчица Дуся была реальным человеком, погибшим страшной смертью, а из нее после гибели сделали говорящее чучело, произносящее жалкие бумажные фразочки, которые ни крикнуть, ни прошептать невозможно, они и существуют только на бумаге.

И, собственно, готовность оперировать художественными по своей сути образами, получившими статус неприкосновенных, сакральных, вместо того чтобы обратиться к памяти о конкретных людях, почувствовать великую жалость к отринутым, забытым, ненайденным, потратить силы на спасение от забвения всех погибших, и составляет главную, характерную черту культа.

Это все та же готовность видеть в человеке инструмент, средство; ровно поэтому культ не «видит» целые группы людей. Зимой 1942—1943 годов на переправах через Волгу погибло около сорока тысяч мирного населения; память о них — лишь маленькая мемориальная табличка на стене дома там, где переправы выходили на сталинградский берег, и мемориальная табличка на здании речного вокзала с указанием, сколько судов речфлота затонуло, — такое косвенное указание на то, что суда шли ко дну не пустыми… Эти погибшие не нужны культу Победы, он отвергает их как негодный к своему делу материал, опускает в беспамятство, вверяет вечно текущей Волге. Ему годны только те, чьи жизни можно положить на алтарь Победы, засчитать как жертву, что-то значащую на весах войны.

В начале девяностых культ едва не был разрушен: во множестве были напечатаны неподцензурные воспоминания солдат, обнаружен механизм создания мифа; выяснилось, к примеру, что 28 героев-панфиловцев были выдумкой военкора «Красной звезды» (это установила военная прокуратура еще в советское время).

Сегодня про 28 панфиловцев сняли фильм, министр культуры называет этот сюжет «святой легендой», апеллируя именно к риторике культа; «Бессмертный полк», задуманный, кажется, как попытка вернуть памяти о войне личностное измерение, вырождается в обязательное церемониальное действо, в котором портрет с лицом солдата — не более чем пиксель общей картины.

Почему?

Ровно потому же, почему культ вообще возник. Безальтернативная власть нуждается в консолидирующей основе, во внедемократических, сакральных ценностях, позволяющих связать людей на базисе прошлого, а не настоящего. А значит, трагическая жертва народа снова становится жертвой священной — но отнюдь не потому, что священна и ценна память о каждом погибшем.

[внешняя ссылка]