про хилю 

:: ЗДОРОВАЯ СТАТЬЯ ПРО ХИЛЮ ::

С Хилько меня познакомил приятель, фарцовщик Фелька. Было это летом восемьдесят третьего, «при Андропове». Фельку призывали в армию, он косил, вскрыл себе вены и лежал на обследовании в дурдоме. Выйдя оттуда, решил отметить важное событие, получение диагноза. Вот на этой пьянке я и познакомился с Сергеем Хилько, он лежал с Фелькой в одном отделении.
- Это Хиля, тоже семь-бэшник, - Фелька подвёл меня к развалившемуся на диване нетрезвому человеку.
- Серёжа, - человек протянул руку, и неожиданно засмеялся, очень заразительно, хотя и без причины.
Впечатление Хилько произвёл сразу – румяный, высокий, пышущий здоровьем детина, похожий на шведа или норвежца, прямые тёмно-русые волосы, крепко разношенные туфли сорок пятого размера, большие кисти рук, длинные пальцы. Крупная нижняя челюсть, лошадиное лицо с выдающимся подбородком, как ни странно, не производили впечатления суровой личности, а руки были мягкие, без единой мозоли.
В то время СССР готовился воевать с Америкой, и среди жителей окраин, (а мы были как раз с окраины, с Лесного массива) популярен был культ силы, даже не силы, а насилия. Молодёжь занималась спортом, боксом, борьбой, единоборствами, и у такого крупного парня, как Хиля, руки должны были быть в мозолях, от штанги, перекладины, от отжиманий на кулаках.
А у него не были, он ненавидел спорт.
В армию его не взяли просто, он и не косил, наоборот, хотел «с пулемётиком побегать», но врачи не допустили. В психбольницах Хилько бывал регулярно, первый раз попал ещё в школе, мама сдала. Он надышался ГДР-овского пятновыводителя Domal, клей «Момент» тогда ещё не изобрели. Рассказывал он про это так: «В ушах зашумело, над Землёй поднялась сильная пыль, полетел фашистский орел, открываю глаза – блядь, уже в Павлова, а над койкой безумец с сопелькой стоит!». В больницах ему не нравилось, и когда Хилько приходилось в чём-либо клясться, он употреблял божбу: «Хай буде Павлова мине», кальку с уголовного «Век воли не видать». В сумасшедших домах Хиля знакомился с другими интересными людьми, ставшими впоследствии героями его стихов, картин и карикатур.
Пьянка закончилась обычно, в пределах мелкого хулиганства – бросали из окна бутылки, пели матерные частушки. Серёга там себя не проявил-заснул в самом начале веселья.
А на другой день мы поехали «в город» - на Крещатик, гулять, приставать к тёлкам.
Оказалось, что с Хилей было очень трудно находится в общественном месте – он постоянно заговорщицки пихался локтем в бок, показывая на людей в толпе, и смеялся.
Лысые, маскирующие свои лысины начёсом; хромые, сутулые, толстые, бородатые, очкарики, немощные старички, согнутые радикулитом старушки; серьёзные дяди с портфелями; женщины, нагруженные авоськами, с торчащими из авосек когтистыми куриными лапами – все эти персонажи из метро, с рынка, из очереди, персонажи, осточертевшие с детства, его веселили.
«Смеяться с дураков» - так он это называл.
Издевательство над физическими недостатками, гомерический юмор.
Ещё он насмехался над национальностями и фамилиями.
Внешность, национальность, фамилию, - человек не выбирает, так что его жертвы были заранее помечены судьбой.
Любил розыгрыши – например, кататься в метро с сумкой, наполненной говном, его веселили принюхивающиеся и озирающиеся дураки.
С девушками были проблемы – познакомиться получалось, но Хилько не мог долго говорить о пустяках, примерно через пол часа после знакомства он или переводил разговор на тему секса, причём весьма пошло, по жлобски, или отвлекался, переставал фильтровать, и пугал девушек. Он палил, показывал раньше времени наши истинные лица.
Одна дама, например, убежала, причём резко, повернулась и побежала, - после того, как услышала от него слово «спидорастивсь».
Постоянной женщины у него так никогда и не было. Перед событиями, в 95-м году, он пытался встречаться с семнадцатилетней мулаткой, но её мать, жлобиха с Лесного, была категорически против, устраивала скандалы. Хилько не любил бытовых дрязг, предпочёл расстаться.
На прощание, правда, сказал мамаше: «Кстати, дочка ваша очко не бреет, всё равно, что барана ебёшь».

Язык.
Он разговаривал на странном языке, странном даже для Киева, где большая часть населения говорит на суржике, языке без правил и норм.
Он постоянно придумывал неологизмы, добавлял варварские, странные окончания, невозможные суффиксы, изменял ударения – он доводил язык до абсурда.
Украинские слова из русских он делал заменой букв. «О» на «i», «у» на «в», «ст» на удвоенное «с».
«Гiрiд» вместо «город», «вкрАинец» вместо «украинец», «коссюм», «ссикло», «просситутка». Вместо предлога «в»- «ув». Ув жопи.
Потом трансформировал псевдо - украинские слова в псевдо – белорусские, добавлял мягкие знаки, всякие – аць и – ець. Гуляць-гуляць.
Особенности украинского Хилько выпячивал, доводя до абсурда, например мягкое «Г» он опускал совсем, и «самогон» у него был «самоон».
С придуманными словами Хилько экспериментировал, составлял фразы, и пользовался ими в жизни. Он любил страдательный залог, всё у него «было покарано» или «выгнано». Ну и всё уменьшительно – ласкательно, « что б в Берлине Гиммлерочек спокойненько спафф».
Живя в неблагополучном районе, где всегда доминировали гопники, Хилько не перенял «мурку», и жаргонных слов в его обиходе было мало. Те, что он придумывал, впрочем, были не лучше. Если уголовный жаргон – это по сути своей язык слишком взрослый, жестокий и глумливый, то язык Хилько был детским, хотя и не менее оскорбительным.
Граждан он называл «дураками» или «безумцами», бедных - «вонючими».
Женщина у него – «баба», которая обязана «вбирать и готовить жрать».

Он постоянно что-то сочинял, истории, стихи, рисовал карикатуры. Ну и воплощал всё это в жизнь. Например, зайдя в гости к своему другу, он с порога показал пальцем на его отца, маленького человека с большими бровями, и весело сказал: «Когда твоего папу хоронить будут, крышка гробика чуть-чуть не закроется, бровки будут пружинить».
Одним штрихом Хиля улучшал чужие рисунки, полностью меняя смысл. Я покупал иногда журналы «Перець» и «Крокодил», чтобы сильней ненавидеть, а Хилько их улучшал.
К бутылке водки, сидевшей на лавочке в парке, подобно девице лёгкого поведения, и вытянувшей длинные ноги, заманивая жертву – рабочего паренька в кепке и ватнике, он дорисовывал чулки в крупную сетку, и идеологическая нагрузка отступала.
Чаще всего он пририсовывал персонажам мужские детородные органы, независимо от заявленного пола. Не смотря на кажущуюся примитивность его рисунков - повторить так же не получалось, не тот смех, не детский, беспричинный.
Карикатуры - шариковой ручкой на обрывках бумаги, карикатуры на друзей, и на Дедушку.
Дедушка-это был выдуманный Хилько персонаж. В принципе, Гитлера рисовали многие карикатуристы. Например, Борис Ефимов, Бидструп, Кукрыниксы. Но они рисовали настоящего Гитлера, а у Хилько под знакомыми с детства чёлкой и усами скрывался совсем другой персонаж. Что то в нём есть от Гитлера С Одним Яйцом, обычной формой одежды был френч с нацистскими регалиями, фуражка, пояс с чулками и фетишистская обувь на высоком каблуке.
Повадками хильковский Дедушка напоминал Фредди Крюгера – был весел, неуязвим и всех губил. Дедушка, так же как и прототип, не любил евреев. Взаимоотношениями с евреями он и занимался на рисунках, например, встречал в аэропорту Бен-Гурион иммигранта из СССР, направив ему в лоб «парабеллум».
Вопрос, который Дедушка задавал евреям, был прост и суров: «Скажить, а може ж вы жыдок?»
Советская пропаганда демонизировала Запад, и аполитичный Хилько был уверен, что за границей живут, в основном, фашисты и сионисты. Ну и ещё порнозвёзды.
На всех его рисунках персонажи гибли или подвергались жесточайшему, смертельному унижению.
Друзей, которые не взяли его на очередную пьянку, он изобразил в виде отрубленных голов, «зрубаных голивок», насаженных на колья, себя же - в маске палача, с окровавленным топором.
Космонавт Гречко, ещё тянущий руку дружбы в открытый люк неизвестной орбитальной станции, но уже по его щеке слёзка течёт – внутри станции был Дедушка, Гиммлер, и тело американского космонавта, местами обглоданное до костей
«Им же похуй, они даже стейтсов мучат».
Потом я попал домой к Хилько, он жил без отца, с матерью и бабкой. Бабку он называл Джонс, оказывается, он специально стриг её «под каре», чтобы было похоже на утонувшего некогда в собственном бассейне гитариста «Rolling Stones», Брайана Джонса. Обычная бедная семья и обычная запущенная квартира – пока не попадёшь в комнату Хилько.
Нарисованная на стенке шкафа полуметровая свастика, журналы «Техника молодёжи», карта мира на полу и расставленные на ней солдатики, с большой тщательностью вылепленные из пластилина. Для маскировки свастика была завешена плакатом Мика Джаггера.
В углу стояла конструкция из деревянных планок и кухонной лопатки. Лопатка была заточена.
- Это гильотинка - голивки рубать,- радостно сказал хозяин.
Он развлекался тем, что лепил из пластилина полых изнутри солдатиков, заливал внутрь красную тушь, а затем «рубал голивки». Всё это под Rolling Stones.
Для Хилько Мик Джаггер был символом всего «сильного». Привлекала скорее не сама музыка, а образ, образ плохого супермена.
Соседи Хилю не любили, это я узнал, будучи приглашённым к нему на день рождения.
Сидящие у подъезда бабки неодобрительно провели нас взглядом, поджали губы, зашушукались.
День рождения у него был в июне, для мистиков будет интересна такая дата - 16.6.65.
На столе стояли бутылки с водкой, кастрюля винегрета и порезанная крупными кусками селёдка в огромной консервной банке. Столовых приборов не было, только вилки и стаканы.
Через пару часов Хилько стал мочиться в открытое окно, прямо на бабок, сидящих у подъезда.
Потом выбросил в окно арбуз, а дальше полетели бутылки.
Оказалось, что выбрасывать в окно предметы – его любимое развлечение, ну а нужду справляет он только с балкона. Соседи снизу даже застеклили из-за этого балкон, сделали козырёк. Через несколько лет, после того, как он разжёг в унитазе костёр из газет, и слил воду – унитаз треснул и рассыпался, так что других вариантов, кроме окна - не осталось. Мать, правда, ходила к соседям, сам Хилько не считал нужным одалживаться.
Один раз он выбросил с балкона блок цилиндров от «Москвича» – большую, тяжёлую хуйню, которую перед этим с трудом затащил на восьмой этаж.
У соседской девочки забрал игрушечную собаку, которую тут же полил растворителем и сжёг, «спАлил».
Откусил соседу в драке кусок уха, и проглотил, чтобы нельзя было пришить. От срока спас случай - этим же вечером сосед поспорил с родным братом, и тот ударил его в живот кухонным ножом.
Спящему на балконе соседу - храпуну, намазал лицо говном. Использовал при этом бабкину палочку, примотал к ней детский совок.
Из безобидных шуток интересна такая – он узнал телефон паспортистки из ЖЕКа, позвонил ей, и попросил обмыть умершего соседа. Когда та переадресовала Хилю в церковь, он стал причитать: « Так він же ж не хрещений, а здзвізджений, у церкві сказали, шо нада до паспортистки. Прийдіть же ж обмийте, бо він же ж воня!».

-Дома я главный, - с гордостью говорил Хилько.
Это правда, управы на него не было.
При мне он несколько раз бил бабку, поднимал руку и на мать. Работал Хилько не регулярно, с большими перерывами, существовал за счёт зарплаты матери и бабкиной пенсии. Отбирая пенсию, он засовывал Джонса в мусоропровод, держа за ноги – соседи на её крик уже не реагировали.
Бабка и мать были вполне сумасшедшие, бабка постоянно ныла и плакала, даже на нейтральные темы говорила плачущим голоском, мать летом ходила по квартире в бурках – зимней обуви, типа валенок.
Серёга сочинял стихи. Варварские, оскорбительные стихи, полные насилия и глумления.
Очень смешные.

Во всех садах запели птички
Всем космонавтам оторвут яички

Он читал их наизусть, а записал только через пять лет, одолжив пишущую машинку. Для друзей он сделал сборник, тиражом в пять экземпляров, под копирку, в 91-м году.
Тогда же, с помощью машинки размножил текст:

«меняю квартиру с жидами соседьми
и ещё сосед сверху, что балуется плетью»

Напечатав штук двадцать таких объявлений, он расклеил их ночью на автобусных остановках.
Своё творчество он называл «лють».
Лють – это была у него высшая степень похвалы, он хорошо разбирался в искусстве, точнее не в искусстве, а в истинном творчестве – определял с первого взгляда, написано кровью сердца, или желудочным соком. Лють - это как раз кровью сердца.
Свои политические взгляды Хилько формулировал несколькими фразами.
«Меня мировые проблемы не ебут, главное, чтобы пипа стояла». Он избегал употреблять слово хуй, заменяя его детским словом «пипа».
«Всех вонючих и дураков сильных - спАлить».
Вонючие, в его понимании - это просто трудящиеся, от них Хилько дистанцировался. Он был сторонником евгеники и расовой теории.
«Всех, кто мешает жить, любить и гулять - спАлить».
Эта категория, «все, кто мешает» была широкой.
Участковый психиатр с очень хильковской фамилией Рара, участковый мент, любое начальство, соседи, люди на улице.
Бог, кстати, был для Хилько самым главным из «тех, кто мешает». Абсолютный участковый и абсолютный психиатр в одном лице. Он боялся Бога, порой звонил друзьям, уточнял – будет ад только за дела, или за мысли тоже.
На смерть бабки написал стихотворение правда, не удосужился его записать, так оно и кануло, там были слова:

«Христос-отравитель с паствой своей,
с той паствой что плАчить и пАлить людей»

Из религий уважал буддизм, особенно радовался красношапочному и жёлтошапочному толку, признавал тот толк, в котором не было ада.
Шапочки – это был его фетиш. Хилько любил историю, но воспринимал её не как процесс развития природы и общества, а как описание зверств и надругательств одних народов над другими. Восхищался, как кто-то выгнал откуда-то остготов. Исторические симпатии Хилько определяли не достижения и подвиги народов, а форма и размер шапочек. По словам Хили: « Я люблю или дуже восточных дураков, или дуже западных, с рожками».
Хилько подметил, что вычурность шапочек находится в прямой зависимости от жестокости народа; точнее наоборот, народ жестокий, потому что шапочки навороченные.
Книг почти не читал. А по телевизору смотрел только военную хронику, немцы, танки, концлагеря.
Все эти занятия не приносили Хилько прибыли, бабкиной пенсии не хватало.
Отец, железнодорожник с Дальнего Севера, помогал деньгами, но потом Хиля вырос, и алименты кончились.
Пришлось работать.
Детская мечта у него была стать порноактёром – непременно в Швеции, сыграли роль «порнухи» - мутные чёрно-белые фотокопии шведских порножурналов, популярные в то время среди школьников. При коммунистах осуществить мечту не получалось, а потом, с крушением системы – стало поздно.
Морщины, седина, цвет лица, зубы…
«Всего на жизнь свобода опоздала».
Так что, любой труд для него был нелюбимым, насильственным, вызывающем отвращение.
Чтобы излишне не напрягаться, Хиля подался в Театр оперетты – монтировщиком сцены. Его привёл туда Юрий Тюрменко, человек трудной судьбы, знакомый по сумасшедшему дому. Хилько потом посвятил ему пару стихотворений, одно называлось «В театри апереты». Оттуда Хилько быстро выгнали, в театре было строго, не державшихся на ногах с утра - выгоняли.
Так он скитался по театрам Киева, работал осветителем, рабочим сцены, гардеробщиком.
Из гардеробщиков его выгнали с треском и денежным начётом – в музей привезли выставку Ильи Глазунова, а после выставки обнаружилась пропажа шапок. Две или три нутриевых колючки ушли без хозяев.
Вместо того, чтобы караулить шапочки, Хилько рассматривал картины Глазунова.
Рассказывая об этом неприятном случае, он обращал внимание, что Глазунов - фуфло, фуфло во всём, начиная от сюжетов и заканчивая техникой нанесения мазка.
Серёге было вдвойне обидно.
Следующим и последним местом работы стал какой-то НИИ, Хилько взяли туда художником-оформителем, он честно рисовал Деда Мороза со Снегурочкой, а выгнан был за то, что постоянно дежурил у телефона, и взяв трубку, кричал на весь отдел:
«Капустянского к телефону!». Смеялся с дурака, с фамилии.
Капустянский был его начальником, быстро понял юмор, стал придираться, а тут ещё и сокращение штатов.
В 90-м году Хилько начал рисовать. Сразу маслом, на холсте. Вдохновила его картина, написанная неизвестным душевнобольным – девушка в пеньюаре.
Как он говорил - эта картина была для него всем, это была Любовь.
Он рисовал только портреты, портреты персонажей из своих историй.

Портреты демонов.
Демоны были странные, без клыков и когтей, без глаз, без ушей – но это настоящие демоны.
Всем, кто засыпает в одном помещении с его картинами, снятся кошмары.
Тем, кто не знает о судьбе Хилько – тоже.
То, что он рисовал - убивало наповал, цветом, настроением, сюжетом.
Картины излучают негативную энергию, от них прёт, как от реактора в Чернобыле.
Чистый драйв, как и его стихи.
Картины свои он дарил или продавал, недорого, а прежде чем назвать цену – объявлял стоимость потраченного холста и красок, ему было стыдно продавать себя. На вырученные деньги гулял, покупал водку и траву.
Он нарисовал за два года пятнадцать картин, и перестал рисовать, так же внезапно, как и начал.
К тому времени жизнь стала по-настоящему тяжёлой, экономический кризис, бабка умерла, и Серёга лишился пенсии. Сбережений у них не было, мать отправили на пенсию, долларов двадцать в месяц.
Жили они возле большого оптового рынка, в трёхкомнатной квартире. Две комнаты стали сдавать нелегальным мигрантам – пакистанцам, китайцам, афганцам. Те жили в двух комнатах целыми выводками, по шесть-семь человек, а в третьей - Хилько с матерью. Такое нашествие Хилько переносил с трудом, а квартиранты ещё и пытались лезть в семейные дела, китаец как-то сделал ему выговор: «Мама не дура! Мама не нахуй!». Необходимость спать с матерью в одной постели ударило ещё сильнее.
Мать храпела, и этим раздражала Хилю больше обычного.
Хилько стал очень плохо выглядеть, исхудал, лицо приобрело землистый цвет, в алкоголических драках ему выбили зубы, а врачи обнаружили цирроз печени, запретили пить.
Он испугался, не пил, и переносил жизнь с трудом. На него наехал участковый, соседи жаловались, и чтобы «не было покарано», пришлось рисовать для детской комнаты милиции акварели - синие слоны на скейтах, пошлые оранжевые жирафы. Такое оскорбление трудно перенести. В разговорах он часто вспоминал мать, обвинял её в том, что она родила его на свет. Сказал о своей жизни: «Хуйня-хуйня, остаётся только утешаться, что гвоздя нигде не вбил». Потом сбежали пакистанцы, оставили огромный долг за телефон, телефон отрезали, сдавать комнаты приходилось дешевле, и они с матерью начали голодать. От знакомых он скрывал это, говорил, что очищает организм, от еды отказывался.
Денег тоже не брал, ни в долг, ни просто, он, кстати, был гордым безумцем.
За неделю до событий, в марте 96-го, мы с ним виделись, он был очень плох, заросший, небритый, и вёл себя иначе, почти не смеялся.
Рассказал, что по телевизору слышал голос, голос сказал, что его принесут в жертву.
Так искупят грехи мира. Жить ему осталось три года, это тоже сообщил голос.
Нужно было сдать его санитарам, но я настолько привык к Хилько, что не увидел опасности, для меня он был безобидным взрослым ребёнком, безответственным фантазёром.
Рассказав про телевизор, Хиля опять стал рассказывать про мать, про её храп, имитировал его, чтобы я понял, как он страдает. Мать он уже давно называл только «дурой».
Мне было тогда не до семьи Хилько, и я посоветовал ему решить проблему храпа раз и навсегда.
- Убей её, да и дело с концом!
Хилько задумался, потом пробормотал:
- Да не, не надо, хай дура поживёть, - попрощался и пошёл домой.
А через пару недель позвонил Фелька, он в то время уже жил в Лондоне, и сообщил, что Хиля отрубил матери голову.
Ночью, в пустой квартире, очередные квартиранты съехали или сбежали, он казнил мать – «зрубал голивку» кухонным секачём. Потом вызвал милицию и сдался.
Последний раз мы виделись с ним в тюрьме. Поговорить так и не дали, издалека и через две решётки, он у них проходил как убийца, особо опасный, менты не рискнули дать личное свидание. Передачу тоже не разрешили, «не положено», да и он отказался, сказал, что ни в чём не нуждается. Две пачки «Примы» - вот и всё, что взял. Измождённый, седой, жёлтолицый Хилько выглядел плохо, но ещё не умирал.
Судебная экспертиза признала его невменяемым, и вместо лагеря Хилько должны были отправить в Днепропетровск, в специальную психбольницу. Однако туда он не попал.
Он умер 30 июня 97-го года, в Днепропетровской тюрьме, на следующий день по приезду этапом.
Причина смерти неизвестна, хотя не трудно догадаться. Урки и мусора не любят людей, убивших свою мать. Естественная смерть – маловероятна, смертельно больных не берут на этап, никуда не перевозят, они могут умереть в дороге, а зачем конвою лишние проблемы. Так что приехал он здоровым, а на другой день - скончался.
Где он похоронен – неизвестно, думаю, где-то в Днепре, в безымянной могиле – кроме матери, родных у него не было, некому было забрать труп.
Голос из телевизора его обманул – после пророчества он прожил не три года, а вдвое меньше.

журнал НАШ